Антисоветчик Путин. Как путинский режим оказался разрушителем советского наследия

При советской власти никому в голову не приходило отменять концерты и писать доносы на бардов Татьяну и Сергея Никитиных, кумиров широких слоев интеллигенции позднего СССР. Или объявлять врагом и агентом Запада певицу Аллу Пугачеву, чья популярность в те годы была сопоставима со славой Стрейзанд или Пиаф в иные эпохи и в иных географических пределах. В английские спецшколы не приходили с проверкой силовики с вопросом «А что это у вас книги-то на иностранных языках?», как сейчас в некоторые языковые средние учебные заведения. В определенных сюжетах путинский режим давно обошел в бессмысленной жестокости и необъяснимом абсурде позднесоветские времена, пишет политолог Андрей Колесников.

Ошибочно считать Путина и его команду прямыми наследниками именно советской власти, желающими восстановить Советский Союз. Империю — да, но не СССР. Путин — в прямом смысле антисоветчик.

Даже советский гимн в 2000 году он возвращал не потому, что ему было дорого все советское, а потому что это пробуждало спящий спрос на жесткую руку и восстановление империи. Сначала был гимн как инструмент превращения его личной власти во все более авторитарную, а потом уже слова (в 2005-м) о развале СССР как «величайшей геополитической катастрофе XX века». Но не советскую власть оплакивал президент России.

Для Путина Ленин — великий разрушитель, Сталин — великий собиратель земель. Маркс, Энгельс и насаждавшийся в СССР вульгарный марксизм в форме научного коммунизма ему безразличны. Идеологически нынешний российский автократ, начав «возвращать и укреплять» бывшие имперские земли, прямо противостоит официальной марксистко-ленинской доктрине.

Марксизм vulgaris был заменен на Русскую идею vulgaris. В практическом же смысле под снос пошло вообще все советское, от былых кумиров позднесоветской эстрады до разрушения — методом ракетных «точечных ударов» — исторически именно советской энергетической и инженерной инфраструктуры.

Между путинским режимом и советским, безусловно, есть сходство. Но оно не большее, чем с иными тоталитарными режимами XX века. По степени абсурда и ожесточенности преследований инакомыслящих он похож на сталинскую модель конца 1940-х — начала 1950-х. Аналоги «иноагентов» и «нежелательных организаций» можно найти только в «космополитах безродных» позднесталинского времени.

В брежневскую эпоху никаких «врагов народа» уже не было, как не было и официальных статусов неугодных властям персонажей, которых, как и «лишенцев» эры ранней советской власти, в сегодняшней России еще и отлучили, вопреки Конституции, от пассивного избирательного права. В послесталинские времена могли вышибить с работы, исключить из партии, в самом худшем случае провести профилактическую беседу в КГБ, но официальных статусов изгоев все-таки не присваивали.

Тогдашние политические статьи по содержанию и количеству (их, вообще говоря, было меньше, чем сейчас) не во всем сопоставимы с сегодняшними, но статистически уже состоявшихся обвинительных приговоров на единицу времени (например, год) сейчас больше, чем в брежневские и постбрежневские годы, не говоря уже об эпохе Горбачева.

Поиск внешних и внутренних врагов — неотъемлемое свойство тоталитарных систем. Важно сопоставлять не только количество, но и качество «поисковых мероприятий»: и здесь путинский режим сопоставим только со сталинским, а не вегетарианским брежневским, когда имитация государственной бдительности подменяла иной раз собственно полицейский раж и добросовестность (пожалуй, то немногое, что все-таки роднит брежневизм и путинизм — это культ формальной отчетности, в том числе манипуляции со статистикой, и имитация деятельности, включая освоение бюджетных средств для подгонки итоговых показателей под плановые цифры). Объявление выдуманных организаций — типа «ЛГБТ» — «экстремистскими» имеет аналоги именно в сталинской эпохе, когда преследовались несуществующие организационные ячейки и даже целые «партии» вредителей и шпионов.

Выдвижение новых элит из числа заслуживающих доверия охранников и молодых участников военной операции — это тоже ближе к сталинизму, чем к понятным и регламентированным практикам селекции высшей номенклатуры в поздние советские годы. Весьма симптоматичный для характеристики режима феодальный ритуал преимущественного проезда «сеньора» с огромной свитой по улицам города — тоже из советских времен. Но избыточные и унижающие достоинство всех вокруг меры безопасности — точно в большей степени из сталинских.

Абсурдность и вездесущность пропаганды, сам специфический пафосно-обвинительный диалект, на котором она разговаривает с нацией, — это уже не деревянно-казенный язык позднего СССР, а именно арго сталинских обвинительных приговоров и газет.

С Советским Союзом, но опять-таки в большей степени сталинским, путинский режим роднит имперский экспансионизм, но в позднесоветское время в его основе лежала коммунистическая, а не национал-имперская идеология (в сталинское время — смесь классового подхода и национал-имперской риторики: «освободительный поход Красной армии» в 1939 году мотивировался помощью украинским и белорусским «братьям», страдавшим под игом польской шляхты).

В последние десятилетия советской власти какому-нибудь Дугину была бы уготована в лучшем случае позиция младшего редактора в одном из толстых журналов «русопятой направленности», и то, если бы на него не обратила внимание «пятка» — Пятое управление КГБ, сохранявшее баланс в профилактировании как либеральной, так и националистической фронды.

Советским руководителям, в отличие от путинской верхушки, было не все равно, что о них думают на Западе. У послесталинского СССР была настоящая сложная внешняя политика, в иные периоды — чрезвычайно рациональная, из чего, собственно, и выросла разрядка 1970-х.

До конца 1974 года, когда у Брежнева начались серьезные сердечно-сосудистые проблемы, генсек лично заботился об устранении ястребов в Политбюро и искренне стремился к сохранению мира и выстраиванию прагматических отношений с США и ключевыми странами Западной Европы.

Противостояние двух систем было одновременно и понятным способом относительно мирного сосуществования. Советский Союз никогда не выбрасывали из Олимпийского движения и вообще из мирового спорта. Страна не была тотально токсична. Переговорные процессы самого разного калибра и по самым разным поводам не останавливались.

Правда, к концу 1970-х начались проблемы: маразмизация брежневского политбюро привела к схлопыванию разрядки и вводу советских войск в Афганистан. Вот с этим самоубийственным актом, стоившим руководству СССР доверия со стороны мира и обычных граждан, можно сравнивать сегодняшнее время. Но и это сравнение хромает: Украина не Афганистан, а экзистенциальная битва с «напавшим на нас Западом» — не просто выполнение «интернационального долга».

КГБ, из очень среднего слоя которого вышли нынешние правители России, заботился не столько о сохранении идеологических ограничительных флажков, сколько об оцепенелой неподвижности, «стабильности» самой системы. Идеологию чекисты обороняли не потому, что были ее последователями, а по той причине, что она являлась одной из скреп, сохранявших устойчивость громоздкой имперской тоталитарной системы.

Модель, которую Путин выстраивает почти четверть века, лишь внешне, по географическим контурам, напоминает Советский Союз, а содержание этой конструкции совершенно иное. Именно поэтому неосталинистский по своей сути режим не интересуют советские люди, которые до сих пор проживают на территории той же Украины, и советские объекты инфраструктуры.

Никаких сентиментальных чувств по отношению к этому наследию адепты постсоветской имперской идеи не испытывают. Им важно не сохранять ностальгическое наследие СССР на этих территориях, а понять, где на контурной карте школьники будут чертить границы современной РФ.

Административная иерархическая система, этатизм, сакрализация государства — да, это советское управленческое наследие, несколько размытое рыночной экономикой и модернизацией самого общества, но в принципе акцептованное путинской системой.

Номенклатура, как и в советское время, играет важную роль. Как и корпоративизация системы, когда все слои общества, в том числе группы, разбитые по возрасту и профессиональным занятиям, объединены в контролируемые государством организации — от объединений бизнесменов до молодежных движений. Как и унификация лояльности: государственным служащим сначала нужно быть верным системе, произносить правильные слова, внешне вести себя в соответствии с «традиционными духовно-нравственными ценностями», а уже затем проявлять свои технократические и профессиональные качества.

Но опять-таки в этом нет ничего специфически советского. Корпоративизация общества и унификация правил поведения (Gleichschaltung) отнюдь не уникальные качества именно советской системы, а неотъемлемые черты тоталитарных государств. Как типичными для всех режимов такого свойства были персонализация власти и культ вождя — от дуче и «великого кормчего» до «корифея всех наук» и «лично Леонида Ильича».

Вот в чем точно путинский режим антисоветский — это в отмене советской, в том числе массовой, культуры: все талантливое, на чем выросли несколько поколений советских и постсоветских людей, от Андрея Макаревича и Бориса Гребенщикова (не одобрявшихся, но широко распространявшихся и допустимых при поздней советской власти) до той же Аллы Пугачевой, ныне под запретом.

Пантеон классиков русской литературы XIX века сложнее дискредитировать, но он используется как культурный щит и знамя: например, о содержании антивоенных работ Льва Толстого (один памфлет «Опомнитесь!» чего стоит) и антитиранических стихотворениях Александра Пушкина никто и не вспоминает. Сами непрочитанные классики остаются всего лишь бессодержательными символами «наследия предков» и «традиционных ценностей». Русская культура профанируется и самоотменяется.

Присваивается и переинтерпретируется и элитарная советская культура — это хорошо видно иной раз по продукции телеканала «Культура». Например, интерпретировать судьбу Андрея Тарковского в национал-патриотическом духе доверено актеру-ультранационалисту Николаю Бурляеву, который на свой лад — под звон церковных колоколов — описывает в документальном кино историю выдающегося режиссера, настрадавшегося от советской цензуры и бюрократии.

Режим Путина — это еще одно кольцо в спирали порочного круга российской истории, который так хорошо описал Стивен Коткин в своей фундаментальной многотомной биографии Сталина: «Сталинский режим воспроизвел давний шаблон русской истории — Россия считала себя провиденциальной державой, которой суждена в этом мире особая миссия, но при этом существенно отставала от других великих держав на Западе, и это обстоятельство снова и снова вынуждало российских правителей проводить силами государства форсированную модернизацию в попытке преодолеть этот дисбаланс или по крайней мере контролировать его. Эта срочная потребность в сильном государстве уже в который раз привела к установлению режима личной власти».

У Путина не было «срочной потребности», даже ради сохранения собственной власти, погружать страну в политико-идеологическую архаику и противопоставлять ее тому Западному миру, которому — в силу произошедших модернизационных процессов — Россия уже принадлежала. Но идеологический мессианизм, раздуваемый отсутствием ротации элит и персонализацией несменяемой власти, конвертировался в полутоталитарный политический режим с экспансионистскими амбициями.

Путин думал и думает, скорее, в терминах воображаемой Российской империи, а не небесного СССР, который для него лишь одно из воплощений Русской идеи или имперской мечты: «Русский мир — это Древняя Русь, Московское царство, Российская империя, Советский Союз, это современная Россия, которая возвращает, укрепляет и умножает свой суверенитет как мировая держава».

Империя вернулась идеологическим бумерангом и ударила не только по либеральному мировому порядку, но и по остаткам и останкам всего советского. В этом смысле бумеранг оказался вдвойне разрушительным и самоубийственным: население огромной страны хоть и цепляется за советскую самоидентификацию, уже не является ни советским, ни западным, утратив вообще какую-либо идентичность. Путин добился результата, прямо противоположного задуманному: насаждая Русскую идею огнем и мечом, он лишил ее маломальской привлекательности и тем самым почти покончил с ней.

 carnegieendowment.org